[I]И ветер, перелистывая страницы, заставлял их шептать, перемешивая главы и образы, а журчащие дождевые воды - бормотать, увлекая за собой в непредсказуемую неизведанность смытое временем и нашими желаниями, а по краям возникающей массы воды проявлялась однообразная территория, покрытая растительной архитектурой, где ни одно дуновение ветра не колыхало бахрому листьев на деревьях, словно на заре времени изваянных в своей громоздкости из-за голубовато-зелёного тяготения, а затем заброшенных и позабытых, стволы которых были столь тяжелы, что, казалось, не вздымают в воздух, а наоборот, стягивают с уже чернеющего близко леса, как покрывало из полированного металла, гнетущее небо: на поверхности этих древесных образований то и дело выбивались россыпи мелких растений, орхидей, панитанных ядом переливчатых соцветий и лиан в руку толщиной, из цветущего зева которых на ловлю питающей их добычи высовывался клейкий бессловесный язык, изредка мимо стрелой проносились яркие птицы неведомых очертаний, а иногда, стрекоча как младшеклассники, перелетали с ветки на ветку, даже не качнув их, обезьяны; этому движенью или возникающему образу было под силу разве что подёрнуть рябью поверхность глубокого, нечеловеческого самосозерцания исчезающих за спиной мест, уходящих если не в ночь, то в серые-серые сумерки, в которых город становился похож на громоздкий и неуклюжий корабль, плывущий вслед за облаками, издающими едва различимые в стройной и нелепой гармонии мира звуки, а эхо катилось к далёкому чёрному прозрачному озеру и замирало, а над озером чертит широкие круги чайка (интересно, чем заняться, если вдруг окажешься бессмертным? чертить круги? красивые правильные круги в небе?), и чем заняться, когда дождь неустанно полощет крыши домов и мостовые, когда, как обезумевший, носится ветер, срывая с деревьев последние лоскуты одеяний, а чайка становится девушкой, и такое положение вещей и судеб не выглядит странным, а она просто летит по осеннему ветру, присоединяясь к общему полёту листьев и капель, и, не смущаясь дождём и лужами, стремится к неизвестным временам, людям и фактам жизни (боже мой, какая беспечность), и бисерная влага чудесной россыпью блестит в её волосах, - а я подглядываю за ней, за её движениями, улыбками, за током её чувств, которые она пока толком не умеет скрывать, я переживаю её, как переживают значительное событие, прекрасное и таинственное, на ход которого не в силах повлиять - допустим, долгий проливной дождь, или шторм на море, или ветреную звёздную ночь в степи, солнечное затмение, наводнение или буран, но смогу ли я всё это пережить, вникнуть в мельчайшие детали, ничего не упустить, оценить подробности, предугадать судьбу, ведь в жизни нет рецепта избавления от боли, но если бы только удалось испытать своё внутреннее ничто, если бы только удалось успокоиться в своём ничто - и чтобы это ничто не было каким-либо видом или способом бытия, но не стало бы и смертью, если бы только удалось, ведь так всегда бывает в жизни - всё, что долго и часто мучительно собиралось: коллекция объятий, вечеров, ночей, случаев, молчания - всё это подвергается опасности именно вдруг, всё это безжалостно убивается, по улыбкам ходят ногами, и часть жизни отмирает, и остаёшься один на один уже с меньшим количеством жизни, особенно ощущая это тогда, когда отмеряно жить совсем мало, когда уже есть почти животный страх приближающейся смерти - ещё не знаешь, где болит, что болит, может, ещё и не болит вовсе, но что-то уже нужно обрести, словно пчеле в улей влететь и что-либо сделать, чтобы понять собственную значимость или хотя бы причастность; и мы рванём ввысь, туда, где белой матовой прогалиной намечено солнце, мы пронесёмся над сверкающими воронками ушедших неспешных снежных смерчей, над городами, замёршими с запрокинутыми вверх лицами, над полями, ещё помнящими весёлые январские сани, по чёрным швам дорог, украшенным разноцветными бусинками автомобилей, по родимым пятнам лесов и размеренному, успокаивающему пунктиру телеграфных столбов, мы прочтём карту родных мест как новую книгу и поймём, что жар и холод лишь условности, придуманные физиками, ровно как и тоска не более чем жанр, в котором лирики имеют обыкновение эпизодически самовыражаться, а когда стемнеет, мы вернёмся на наши кухни, поскольку непоседливый чайник просвистит сигнал к отступлению, мы заварим мелиссу и мяту, возможно, и кастрюльку глинтвейна, сядем за стол напротив друг друга и, изнывая от потребности любить и быть любимыми, поделимся впечатлениями, и свет станет безумным, ясность потеряет весь здравый смысл, она безрассудно нападёт - без правил, без цели, - и убедит, что смотришь не куда-то, а в лицо самому безумию - тому невидимому знанию, доказательств которому ни у кого не имелось, и которое я сам тщетно искал - Любви, которая долго терпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит, - Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, поскольку, всё, что у нас есть - это только Любовь...[/I]
